Повторяю, он просто рассказывает, вспоминает, как это было, и с высоты времени рассуждает о… нет, не о причинах этих кошмаров, не о том, кого в них можно обвинить – это где-то на десятом плане. Шаламов – не Солженицын. Если он и рассуждает, то в основном о себе и о таких же, как он: почему они это пережили, и как пережили. Почему поступали так, а не иначе. Почему не самоубивались, и почему работали, и почему филонили, и почему было на все наплевать. Он показывает себя и других заключенных не с благородно высокой стороны, нет, он не восхищается ими, наоборот, он рассказывает, какие все они были жестокие, и он, и его «друзья», как мало дела было друг до друга, какое непробиваемо жесткое стало сердце у каждого, как было наплевать на то, что будет завтра. Через все рассказы, например, тонкой нитью проходит золотое правило – никогда не помогай другому добыть что-то, а то тому придется с тобой делиться, а можно ли поделиться чем-нибудь, добытым на Колыме?
Шаламов описывает, как можно симулировать, как можно до самого конца, когда всем врачам уже ясно, притворяться калекой. Описывает, как можно лгать начальству, что являешься столяром, чтобы тебя отправили в теплую мастерскую. Там, естественно, все выяснится, надежды на тебя не оправдаются, тебя со злостью выкинут обратно на работы – но пока разберутся, пройдут хотя бы сутки, и ты останешься жив. Все это Шаламов пишет от первого лица, трудно сказать, делал ли он это сам, или по поведению других, но становится понятно – что так и надо было делать. Низменно, неблагородно – ну и пусть. Но, находясь на грани смерти, Шаламов не может оправдать согласие стать бригадиром, стукачем, добиваться близости с начальством.
Нет. Все же есть те, кого он обвиняет, на кого он проливает желчь, ненавидит, и ненавистью этой дышит много его рассказов. И это, представьте, не Сталин, не прокуроры, не объевшиеся начальники тюрем, не конвоиры, даже не бригадиры, не десятники. Это блатари.
Обличая их, Шаламов нападает даже на художественную литературу вообще:
«Художественная литература всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием. Художественная литература окружила мир воров романтическим ореолом, соблазнившись дешевой мишурой. Художники не сумели разглядеть подлинного отвратительного лица этого мира» - пишет зек, отбывший почти двадцать лет в лагерях. «Достоевский в «Записках из Мертвого дома» с умилением подмечает поступки несчастных, которые ведут себя, как большие дети, увлекаются театром, по-ребячески безгневно ссорятся между собой. Достоевский не встречал и не знал людей из настоящего блатного мира. Этому миру Достоевский не позволил бы высказать никакого сочувствия».
Это далеко не основная его тема, но для меня это важно, ибо он озвучил, оформил мои давние мысли о частой романтизации в обществе ТОГО мира. А ведь эта романтизация далеко за пределами классической литературы Достоевского, Гюго, Толстого, Горького и других. Подумать только – внедрение в наш мир фени! Я была в ужасе, когда узнала, сколько распространенных слов пришло к нам оттуда. А эта мода носить бейсболки козырьком назад? Что это такое? Козырек, вроде, от солнца нужен, для того и придуман. Какую функцию он выполняет на затылке? Красиво? Да увольте!!! Удобно? Ничем. Другое дело в тюрьме, где козырек мешается, когда тычешься рылом в решетку. Закрываться козырьком там не от чего, а вот мешается он однозначно, отсюда и привычка у зеков держать козырек сзади. Почему же стали так носить даже те, кто никогда тюрьмы не нюхал? Да еще и в солнечную погоду в комбинации с солнечными очками - атас. Подражание? Нашли кому подражать, кого копировать, на кого ровняться.
Девочка двенадцати лет выводит душевно:
«Владимирский Централ, ветер северный.
Этапом из Твери, жизнь размерена»
Красивая песня, лиричная. И слова все мелодичные: «Владимирский Централ» - что-то загадочное, что-то льющееся, какие только ассоциации не возникнут у ребенка? Резменяна жизнь, или размерена? Что-то там невнятно, но все равно красиво, спою, как слышу. Естественно она не смогла ответить на мой вопрос, о чем песня. Просто нравится, вот и поет. И ведь ладно «Централ», ну что поделаешь, Круг действительно умеет задеть, но сколько же этой грязи наплодилось! И безвкусной, и откровенно убогой в художественном плане! И слушают ее, и слушают, далекие от зоны люди крутят блатняк в своих наушниках, в приемниках, как что-то близкое, родное, НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ…
А эти новые фильмы? Вы смотрели недавно вышедшую «Соньку золотую ручку»? Я мельком. До чего же там все красиво, романтично, благородно – слезу пустишь!
Дорогие мои! В нашем свободном мире есть столько всего, что можно воспеть, что можно романтизировать, чему можно подражать, оставьте же вы блатняк блатарям!
Нет, об этом надо писать, это надо показывать, что и делает Шаламов, только не надо это романтизировать! Не надо романтизировать тюрьму, не надо романтизировать войну, не надо романтизировать болезни. Страшное должно оставаться страшным. Подлое, должно расцениваться как подлое. Даже в руках ваятеля.Но вернемся к Шаламову.
Он не изощренный художник, он не брызжет замысловатыми оригинальными авторскими приемами, нет у него пятимерных текстов, выжигающихся в мозгу метафор, летучих пронизывающих гротесков. Традиционный будничный интеллигентный язык без прикрас. Блатной язык тоже есть, но показывается из вне, автор им не пользуется, а только демонстрирует читателю, дает ликбез по тюремной фене внутри своих рассказов. Все просто и обыденно. А прочтешь, и долго сидишь в оцепенении. Да, он не аналитик, но и не просто хроникер. Он не делает вывод, но выводы делаются сами, и эти-то выводы дороже. Вот написал он о том, как выкайлил огромный камень с тем, чтобы рухнуть его себе на ногу, и долго еще не работать, а может быть даже его актируют. Вот приготовил, похвалил себя за храбрость - не страшно совсем было. Но в последний момент ногу убрал. И сколько всего видно за этим малюсеньким эпизодом о себе. Даже не самим эпизодом, а ощущением обыденности подобного.
Еще одна сторона его рассказов, это некая даже оптимистичность. Нет, это не серия хеппиэндов, конечно, но и далеко не все здесь минорное. Часть рассказов повествует о малюсеньких удачах зеков - два дня грелся в мастерской, получил целую буханку на подряде в пекарню, получил селедочий хвост на три грамма больше среднего Случилось чудо - рабочий день закончился. Часов ни у кого нет, солнца не видно, и окончание рабочего дня - всегда неожиданность, всегда чудо. Через двадцать лет Шаламов помнит, как какая-то женщина, единственная женщина, пожалуй, на всей колыме, проходя мимо, улыбнулась им, показала на небо, и сказала им: "Скоро уже, ребята, скоро", и поразила всех своим пониманием того, что важно, а что суетно. Не сакральное она имела ввиду, указывая на небеса, а заход невидного Солнца. И каждое событие расценивается так, что вот если бы оно не случилось - была бы смерть, и каждое событие рассматривается, как спасение жизни. Пережил еще день, а дальше - дальше загадывать не принято.
Варлам Шаламов родился в 1907 году. Ему не было тридцати лет, когда он сел по банальному политическому обвинению. И сидел он до самой смерти Сталина. Еще двадцать лет он писал свою летопись колымских лагерей. Инвалидом, но не ветераном. Его не стало за несколько лет до моего рождения, в 1982 году. В том году не стало главного литописца этих потрясающих событий, этой частички нашего невероятного, «непредсказуемого прошлого».
Это моя первая однозначно положительная рецензия из ЦР. Я очень хочу, чтобы все мои ПЧ ознакомились хотя бы с несколькими небольшими рассказами этого писателя. Некоторые, возможно, не наилучшие, я перепечатала сама. Вашему вниманию я представлю всего один рассказ. По желанию представлю еще что-нибудь. Давайте будем знать, кто такой Варлам Тихонович Шаламов.
В комментариях.