Да, этот случай - полноправная веха истории, по крайней мере истории столицы нашей огромной родины. И веха страшная, как многие события возле нас, кровью вписавшиеся в анналы.
катастрофа глазами очевидцаЧитателю представляется рассказ очевидца происшествия, случившегося более двух лет назад, оказавшегося практически в эпицентре всех событий, так как ей пришлось невольно стать спасателем.
Литературный таллант автора оставляет некоторые сомнения. Особенно у нее неполучились, на мой взгляд, приемы описания мысли в экстремальных ситуациях. Может статься, это я не права, ведь она там была, а я лишь могу судить - убедительно или нет, сидя на диване. Но читать некоторые места даже как-то неловко. Неловкость сродни неприятному чувству слушателя, который делает вид, что не замечает, что расказчик запутался, а сам расказчик это понимает.
Кроме того как-то угнетает героизм автора, описываемый им самим. Но воспользуемся презумпцией доверия автору хотя бы в силу того, какую ситуацию она описывает.
В любом случае рассказ в целом получился очень основательный, яркий и даже, думаю, достоин быть в будущем частью культурно-исторического наследия, кусочка хроники начала третьего тысячелетия в городе Москва.
Лично я живу в Москве, но до катастрофы видела Трансвааль всего один раз в жизни, проезжала мимо. Зато наслышана о нем очень много, практически вся Москва знала об этом грандиозном оздоровительном комплексе. Я очень хотела его посетить, но никого вытащить с собой так и не смогла, и сейчас жалею, что не была очень настойчива.
Когда еще появится в Москве что-то подобное - большой вопрос. Теперь я часто проезжаю совсем рядом с развалинами строения, когда возвращаюсь с одной из своих точек работы, и могу сказать, что за эти два года с катастрофы практически ничего во внешнем виде не изменилось - все та же раскуроченная оргомная глыба, замысловатая скала новой, еще не обветрившейся вулканической породы с огромной надписью-названием, которая покрыта тентом, но буквы которой рельефно выступают из складок, выдавая надпись.
Недавно рядом начали строить часовенку.
Благодарна за данный текст своей ПЧ,
самому активному автору, кого я только
когда-либо видела Allora
Рассказ в комментах.
-
-
18.04.2006 в 00:03Спустившись вниз, в раздевалки, быстренько переоделись и через душевые, пикнув индивидуальными браслетами для прохождения турникета, очутились в сказке. Шум воды, пальмы, яркие лампы вверху, слепящие как настоящее солнце. Смех и гомон детей, разговоры взрослых, музыка из бара, залихватские крики и пугливые визги, доносившиеся со всевозможных водных горок. Огромное полукруглое пространство, прилепившееся одним боком к самому зданию развлекательного комплекса, по всей остальной длине полукруга ограниченное стеклянными стенами, демонстрировало прекрасный вид в заснеженный лес.
Приблизительно час мы потратили на то, чтобы ознакомиться лично с частью горок, фонтанов, бассейнов. А потом я, человек мерзлявый, стала подмерзать. И решила забраться в огромные ванны-джакузи, потому что там была горячая вода. Ванны эти, штуки четыре наверное, возвышались над зоной отдыха метра на два приблизительно. Очутившись в приятственной по теплоте атмосфере джакузи, я немедленно принялась заманивать туда же свою подругу. Она присоединилась ко мне и несколько минут мы с ней были в джакузи, а мужчины наши, каждый со своим ребенком, чудесно проводили время где-то на территории аквапарка. Наконец, подруга поймала взглядом фигурку сына, трогательно держащего за руку могучего мужа. Они брели в мелком детском бассейне, не торопясь, потихоньку, шлепая-рассекая водичку. Подруга начала оживленно махать рукой, приглашая их к нам, в джакузи, погреться. Те долго не хотели идти, долго. Она махала и махала им рукой, и губы беззвучно шевелились: «Идите сюда! Идите сюда, к нам! Идите сюда!» И она добилась своего, они пришли к нам. И этими терпеливыми, долгими, приглашающими движениями руки она спасла жизнь своим самым дорогим на этом свете людям: мужу и сыну. Потому что в той зоне, где они находились, у них было ничтожно мало шансов уцелеть.
Нас стало четверо в бурлящей, массажирующей воде джакузи. Я села на расположенную прямо под водой мраморную лавку, подставив спину под тугие струи воды. Передо мной, как на ладошке, раскинулся чудо-аква-парк. Смешные водные горки для малышей, по которым скатываются целыми семьями, со смехом и счастьем. Мелкий, по колено бассейн для самых маленьких. Фонтаны в виде причудливых рыб. Фонтаны с секретом. Визги очередной жертвы спуска по ярко-желтой закрытой трубе. Радостные гиканья пары друзей, сплавляющихся с большой скоростью по широкой черной трубе. Где-то там, в лабиринтах бассейна, выполненного в форме реки, с настоящим несильным течением, с возможностью плыть на надувном круге не спеша, проплывая под мостиками, через гроты, где-то там развлекаются и мои муж и Максимка. И еще завораживал контраст заснеженного, промерзлого леса там, за стеклянной границей между холодной и черной темнотой и теплым, почти солнечным светом. И над всей этой красотой недостижимо высокий, радостно-желтый, причудливо ребристый потолок. С гроздьями специальных ламп. Я сидела, согреваясь, и вот любовалась всей этой картиной.
Вдруг раздался треск. Похожий на отдаленный раскат, рокот грома. Как будто где-то далеко была гроза, сверкнула молния, а до нас докатился громкий, но всего лишь отзвук. Такой же звук я уже слышала. За час до трагедии. И еще за полчаса до трагедии. И в первый, и во второй раз, когда я слышала этот загадочный звук, я настороженно начинала оглядываться по сторонам, пытаясь увидеть, узнать, что стало причиной достаточно громкого треска. Однако вокруг шумела вода, разговаривали громко и весело люди, в баре официант носился между столиками, с горок все также съезжали смельчаки, словом, никто и никак не реагировал на это. Подумав, что, вероятно, где-то там, наверху горки, уронили что-то тяжелое на пластмассу самой трубы, я продолжала купание. Потом, уже на допросах у следователя, я узнала, что многие пострадавшие в тот день слышали эти странные звуки, причем, несмотря на отсутствие часов у большинства из купающихся, время звуков все определяли одинаково. Именно за час и за полчаса до обрушения.
Теперь я совершенно точно, определенно, на всю свою жизнь запомнила, что означает этот звук. Потому что, когда этот рокот, треск раздался в третий раз, в 19.15 по московскому времени, на наших глазах и на наши тела и головы стала обрушиваться злополучная крыша. Бетонная. Толщиной в несколько кирпичей. С огромной высоты. Все началось из одной точки, как мне показалось. Как будто вдруг оттуда, с высоты, выпал небольшой кусочек. И на фоне желтого «неба» немедленно зачернела дырка. В следующие доли долей секунды эта дырка стала больше, и больше, и больше, от нее разбегались ужасающими, потрясающими воображение, вселяющими ужас черными змеями трещины. Трещины вспарывали гладь желтого, уютного «неба» и, разрываясь на отдельные куски, падая огромными пластами, по всякому, по разному, страшно, необратимо, небо рушилось. И рушилось. И рушилось. А мы смотрели на это не отрывая глаз, насмерть завороженные картиной катастрофы. Настоящей, некиношной, ужасно-жутко страшной, смертельной катастрофой. Я долго рассказываю, хотя в реальности прошло буквально несколько секунд с момента падения первого бетонной глыбы в детский бассейн до момента, когда эти куски уже падали на нас. И совсем уж на микрон секунды я поняла, что вот сейчас я умру. Навсегда. Не понарошку. Что-то больно-твердо ударило меня по голове. По уху. Снова по голове. Словно грубо стукнули в плечо. Пнули еще раз в спину. «@%#, Ж.!, надо бежать отсюда» - сказала я прямо передо мной стоящему мужу подруги. Почему я выругалась, я вам не могу сказать. Просто так сказалось. А в это время воздух, наполненный бетонной пылью и паром, уже разрезали крики неподдельного ужаса, безумной боли, страха, паники. Плач, истерический плач испуганных детей. Рыдания ребенка, которому страшно больно, у которого что-то произошло. Люди, люди кругом. Хаос и апокалипсис мгновенно воцарился вокруг, за доли секунды превратив на глазах райское место в чудовищное место уничтожения живых людей. Детей и взрослых. Падает огромный кусок, размером по площади с крышу автомобиля. Падает вертикально. Прямо вплотную к Ж. Он вдруг сереет мгновенно, а его глаза теряют ясность и сознание. Он на моих глазах уходит под воду. Я в ужасе тащу его на поверхность. Он большой, серьезно-габаритный мужчина. Славу богу, вода приводит его в чувство, он выныривает. Глаза обалдело-убитые, и в них боль. Такая боль, что хочется съежиться. Но не сейчас. «Идти можешь?» - утвердительный кивок. Я свешиваю голову вниз, с высоты этой гребаной ванны. Высоко. Ванны эти для красоты обложены неровным, с острыми краями, гранитными камнями. Я свешиваюсь на руках и ползу, обдирая тело, понемножку вниз. Черт, внизу - клумбы из камней, из красивых, мокрых и скользких камней. Как спрыгнуть на них и не переломать ноги? Падаю. Более-менее удачно приземлилась. Ору наверх, чтоб ребенка на руках спускали. Трехлетний малыш подруги кричит в голос, захлебывается слезами. Голенький, маленький, беззащитный мальчик. Ему смертельно страшно сейчас. Кругом грохот жуткий, падают куски бетона, стоны и крики, кто-то визжит, кто-то орет. Я цепляю его щупленькое тельце. Все, ребенок рядом. Теперь подруга. Быстрей, быстрей. Приземлилась очень неудачно, на колено одно. Но встает, славу богу. Теперь ее муж. Давай, давай солнышко, чудом каким-то, но он с нами. Это человек, на спину которого на моих глаза упала бетонная плита! Не знаю, каким усилием воли он двигает свое тело. Я только рада, что он тоже выбрался из ванн, где мы были как в западне. Мы устремляемся вглубь комплекса, к барной стойке. Там царит откровенная паника, окровавленные, запыленные бетонной крошкой, мокрые и голые люди мечутся, бегут все в разные стороны, беспорядочно сталкиваются, кричат. Средь них официанты, повара – такие же напуганные и беспомощные, не понимающие что произошло, куда и как бежать.
-
-
18.04.2006 в 00:04Я выхватываю из толпы официанта. В белой рубашке. На манжете кровь, не его – кто-то схватил его за руку, видимо. Глаза растерянно-испуганные. Я пригвождаю его за плечи к стене. Я смотрю прямо в глаза и медленно, четко и громко спрашиваю: «Где выход?» Паренек, молоденький паренек, испуганно бормочет: «Я не знаю, я не знаю, я не знаю где выход». Я не отпускаю, я четко и жестко задаю следующий вопрос: «Есть ли у тебя в кафе, в подсобке, на кухне что-то тяжелое. Молоток. Лом. То, чем можно приподнимать плиты».
– Нет, ничего нет. Нет, правда.
Я мгновенно теряю какой-либо интерес к нему, буквально отпихиваю от себя, мы продолжаем двигаться дальше. Дядька-повар. К стене его.
-Выход!
-Нет здесь выхода.
-Огромный нож? Тесак? Молоток? Что-нибудь дай! – он потерянно протягивает мне столовую ложку, что зачем-то держал в руке.
Опять мимо! Мы идем дальше, по направлению движения большинства, хотя многие идут на встречу. Максим. Илья. Максим. Илья. Господи, помоги им! Где же они могут быть? 5 тысяч квадратных метров площади. Хаос. Где искать? Как найти выход? Не просто выход в безопасное место, а туда, откуда я смогу сориентироваться в этом чертовом аквапарке, чтобы вернуться в бассейновую зону. А внутри жгет напалмом, выжигает все подчистую, бесконечная вереница двух самых дорогих имен: Максим. Илья. Максим. Илья.
Чудо. Мы в раздевалках. Я узнаю местность. Мгновенно. Вперед. Скорей. Быстрей. Здесь тепло, светло, контрастно мирно с тем, что творится Там. В аду. Все, я могу спокойно оставить здесь своих друзей. Сыночек подруги, детка, плачет безутешно - солнышко, все хорошо. Кидаю: «Я сейчас вернусь. Никуда отсюда не уходите, ждите. Я только своих приведу и все. Ладно?»
И я бегу по скользкому кафелю через душевые к входу непосредственно в зону обрушения. Яркий свет. Чистейший, белоснежный кафель. Кровь. Всюду кровь. Валяются мужчины на этом кафеле. Все в крови. Грязные. На белом. И к каждому с непостижимым, нереальным замиранием сердца, просто с остановкой сердца бросаюсь. Не мой. Не он. Не Илья. У одного хлещет из ноги кровь фонтаном. На белые стены. Беру его руку, с силой прикладываю к вене (артерии? я точно не знаю) выше раны. Кровь перестает бить фонтаном. Ору почти в ухо – держи руку так, ни в коем случае не отпускай, понял меня? Он кивает головой. Бегу дальше. Еще мужик. Еще. Сколько раненых! Захлебывающийся плач детей разного возраста отталкивается от мокрых кафельных стен, эхом стучится в потолок, залезает в уши, в мозг, плавит, выжигает все внутри.
Максим. Илья. Я кричу эти два имени. Громко. Четко. Без визга и плача в голосе. Изо всех сил, на грани срыва горла. Методично. По очереди. Максим! Илья! Максим! Илья! Освещенная душевая заканчивается. Здесь турникет. Был. А за ним оазис. Был. Теперь здесь есть ад. Темнота абсолютная. Пар, пар, пар. Страшные глыбы. Снег. Торчащая арматура. Стекловата. Кругом битое стекло. Покореженные турникеты, остатки пальм. Какие-то тени на фоне снега. Крики. Стоны. Круглая равнодушная луна на небе. От нее идет неясный, но все-таки свет. Я начинаю штурмовать эти страшные горы. От какой-то смутной тени сбоку доносится голос: «Помогите!» Мне протягивают ребенка. Мальчик, девочка – не знаю, не видно. Лет 5. Я хватаю в охапку, ору: «Взяла!». Тащу к душевым. Дотащила в безопасность. Она (он)? испуганно плачет. Это хорошо, значит, повреждений серьезных нет. Я оставляю этого ребенка, направляя его движение вглубь раздевалок. Он в безопасности. Я опять лезу. Проклятая стекловата. Ледяной снег. Все воспринимается отстранено. Острые края бетонных плит, арматура, ямы – можно провалится в бассейны, засыпанные сейчас обрушившимся потолком, куски стекла – не страх, а просто все это очень сильно мешает лезть дальше. Я гоню прочь, не подпускаю и на километр чувство тоски, бессилия, безнадежности, обреченности, страха, отчаяния, паники, ужаса. Я отказываюсь напрочь от них, а чувства-враги плывут шлейфом надо мной, ищут, куда бы вонзиться, прицеливаются, облюбовывают местечко послаже, поуязвимей. Вон, прочь отсюда, ни за что!
Опять откуда-то из глубины ада – мужик? женщина? не разглядеть. Опять суют ребенка – точно девочка, лет 12, наверно. Тащить не получается, мы пробираемся с ней к спасительному свету, балансируя, я подстраховываю. Оставляю там, в тепле. Я опять ползу. До одури медленно, как мне кажется, неуклюже. Я все время, не переставая, все также методично, зову своих. И два этих имени – есть единственные мои мысли сейчас. Я цепляюсь за края гранитных плит и ломаю ногти, ноги постоянно проваливаются куда-то между кусков крыши, я выдираю их оттуда, досадуя и ругая себя за задержку в движении.
Как вспышка молнии - я вижу островок наклоненной плиты. На нем мой Максим. Он дрожит такой крупной дрожью, что это заметно даже при неярком свете луны. У меня пропадает дыхание. Я в прыжок преодолеваю расстояние между мной и им. Я лихорадочно, быстро ощупываю его всего. Я говорю-говорю-говорю что-то квази-спокойное, радостное чуточку, успокаивающе, подбадривающее. Душа рвется на куски. Я вижу и кровь на голове, и его слезы, и слышу его дрожащий голос. Внутри меня все корчится от жалости к моей кровинке. Внутри меня все ликует – он живой, в сознании. Я слышу свой голос, успокаивающий ребенка и через равные промежутки времени кричащий второе имя – имя мужа. Шестилетний мальчик, отрада сердца, награда небес, самое дорогое и беззащитное, что есть у нас, центр нашего миросоздания, солнце, луна, космос, вселенная. Господи, как ты выбрался? Я тащу его в раздевалку, а он рассказывает, сотрясаемый крупной дрожью, стучат зубы, голос потрясенный, в ужасе. Вдруг раз – и все. Темнота. А потом он увидел какую-то дырочку. И в нее пролез. А потом какой-то дядя или тетя ему помогли перебраться поближе к выходу. А потом ты, мамочка, пришла. Мама, а где папа? Мамочка, а где папочка? И такой смертельный ужас в то, что папа потерялся он вкладывает, такая в этом вопросе любовь к нему, просто до дурноты физической становится жутко. И он плачет, и плачет. А я несусь с ним на руках по безумно скользкому кафелю, обещаю немедленно пойти и разыскать папу, любимого ненаглядного папочку, самого лучшего папочку, конечно же разыскать и сразу к тебе его, Максимушка. Я чудом держу равновесие, кричу подругу. Та выходит из-за шкафчиков, я сую ей ребенка и убегаю, на ходу успокаивающе крича Максиму: «Сына, я буквально на минутку, за папочкой».
И опять лезу, лезу по этим злобным горам. Я все дальше, все глубже. Я вязну в стекловате, я срываюсь в какую-то воду, я падаю и встаю, руки замерзают, скрючиваются, плохо цепляются за выступы, ноги вихляются, подворачиваются, соскальзывают. Я кричу теперь только одно имя: Илья. Илья. Илья. Неясные силуэты, такие же, как мои, крики женщин, разыскивающих своих близких. Мертвые тела. Чьи-то сдавленные тяжелые рыдания. Я обострившимся до невозможности зрением вижу в 50 метрах от себя, меж каких-то полузасыпанных бассейнов знакомую родную фигуру. Всклокоченные волосы. Слышу его крики: «Максим! Максим!» И нажим такой чудовищно тяжелый на последний слог. Ужас, страх, горе, боль, надежда, отчаяние, решимость в его зове. У меня эти крики на сердце выжжены тавром. Печатью ужаса и горя. Иногда неловко повернешься в чувствах, или мысль острая толкнет, или ассоциация подножку подставит – как закровит шрам, пронзит боль с ног до головы. А потом вроде ничего, отойдет. И почти не чувствуешь. Если аккуратно.
Я ору изо всех своих сил. Он не слышит меня, он повторяет и повторяет свое. И ищет. Это страшно, когда ты видишь мужа, а он ищет ребенка. И страшно потом услышать от него, как он искал его везде. И шарил руками по дну холодного бассейна тоже. Присаживался на корточки и медленно, страшно, шарил, широко захватывая воду. Это выше разума. Это запредельно, невыносимо страшно.
-
-
18.04.2006 в 00:05- Кать, где Максим? Где Максим, Кать?
- Он у подруги! С ним все в порядке! Ты слышишь? Все хорошо! Максим с нами! Пойдем!
- Кать, где Максим? Максим где, его нигде нет, где он, с ним все в порядке?
- С ним все в порядке, он со мной.
- Кать, с ним все в порядке?
- Идем отсюда. К Максиму, идем.
И мы ползем, перелезаем уже вместе. И он все спрашивает. Спрашивает. Когда начала падать крыша, ему в первую же секунду на голову упал бетон. И он потерял сознание. Рассказывал так примерно – вот купаются с Максимом, услышал звук какой-то сверху, голову поднял и все. Темнота. Когда он очнулся, Максима рядом не было. И он стал его искать. Ходил. Искал. Звал. Почти не соображая от боли. У него, потом выяснилось, было сильнейшее сотрясение мозга, черепно-мозговая травма. И на кисть руки ему упала глыба. Раздроблена кисть. Мы карабкаемся по мерзлым этим горам, то попадая в снег, то в стекловату, то в стекло, то бьемся коленками об углы, то проваливаемся почти в воду и мучительно долго выкарабкиваемся. Кусок бассейна. Как прорубь. Все остальное – засыпано. В этой бассейновой проруби девушка. И парень, наполовину из вод высунут, на бортике голова. Девушка плачет в истерике, кричит «Помогите! Помогите! У него сердце!» Я останавливаюсь. В спину втыкается муж. Он идет на автопилоте, бессознательно практически. Потому что надо идти. Стой, говорю. Давай будем сейчас помогать.
Я склоняюсь над прорубью, девчонка кричит, захлебывается от горя: «У него сердце слабое! У него что-то с сердцем! Помогите!» Мы с мужем хватаем парня за руки. Он страшно тяжелый. Неподъемный. Я кричу туда, вниз, девушке. Грубо кричу, намеренно грубо: «Не ори! Вылезай давай быстро. Помогать нам будешь!» Она испуганно затихает, быстро выбирается. Мы тянем его втроем. Вытащили, я опять ору: «Хватай руку». Вторую руку всучиваю мужу, пытаюсь тащить ноги. Он тяжелый. Мы медленно-медленно продвигаемся. С остановками, во время которых мы просто кладем парня в снег. Я думаю про себя, что он мертвый. Он какой-то слишком синий, даже с учетом лунного освещения. И он несоразмерно тяжелый. Но мы тащим. Через 20 метров вижу силуэт мужчины. Прошу его – помоги! Он молча, беспрекословно подчиняется. Становится легче. Уже виден свет спасительной раздевалки. Девочка худенькая откуда-то из темноты выныривает. «Помогите!» - просит меня. Но идет сама, не хромает вроде, только плачет. Беру ее замерзшую ладошку, обхватываю ей мои трусы от купальника – и прямо в уши твержу: держись вот здесь, поняла? Изо всех сил держись! Понятно? Та вцепляется в ткань, я чувствую по натяжению, что она рядом. Уже метра за два до раздевалок, видимо, ее мама, девочка ей кричит. Мама в шоковом состоянии, бредет куда-то как робот. Черный совместный купальник. Полное белое тело. С головы на грудь стекают струйки крови. Но она идет, говорит, значит, все в порядке. Я командую девочке схватить мать за руку. Мы идем чудовищной змейкой. Мы ползем. Падаем. Оступаемся. Обдираемся. Мы добрались. Кладем парня в душевой. При свете цвет его лица не нравится мне еще больше. Откуда-то подскакивает парень из местных спасателей. Начинает искусственное дыхание. Девчонка прильнула к своему любимому, плачет горько-горько. Что у них было сегодня? Годовщина знакомства? Признание в любви? Решение пожениться? Я так и не знаю, что стало с тем парнем.
Купальник оттягивает детская ручка. Солнышко, теперь бери свою маму крепко-крепко за руку и веди ее туда. Там сейчас уже врачи приедут – и они бредут по душевой. Она, маленькая девочка, ведет свою маму. В безопасность. Меня снедает беспокойство за сына. Мы быстрым шагом (муж не может бежать) идем к шкафчикам, я зову подругу. Все. Мы все в сборе.
После того, оставшегося за спиной хаоса из воды, бетона, арматуры, стекла, холода, криков, клубов пара, черноты и зловещего ока луны над всем этим, даже ярко-желтый свет, заливающий теплые раздевалки не внушает спокойствия. Мы лихорадочно начинаем одеваться. Открываем браслетами шкафчики (все работает!), прямо на грязь, кровь, мокрые купальники быстро пытаемся натянуть одежду. Помню, как запихивала ребенка в колготы, штаны, ботинки, напяливала на него свою кофту – подгоняя саму себя внутри – скорее, скорее. Двигаемся к выходу. Я пытаюсь с мобильного дозвонится 02. Там включается определитель номера, идут долгие гудки, один за одним, не снимают (!!!!) трубку. Вокруг много окровавленных мужчин – они сидят по углам раздевалки, замотанные как бинтами футболками, рубашками, всем, что попалось под руку. В этот момент в раздевалки входят первые спасатели. Я перестаю дозваниваться до милиции – там так и не взяли трубку! Спасатели быстро заходят внутрь, сразу ощущение – все, здесь профессионалы, они всем помогут. Мы поднимаемся по закрученной лестнице вверх. Кругом вода, она хлюпает под ногами, ботинки зачерпывают воду, ноги мокнут. Мимо нас с грохотом проносятся спасатели, пожарные, милиция, какие-то мужики в телогрейках. Что-то несут, трещат рации, кто-то громко и отрывисто говорит. На нас не обращают внимания, мы движемся наверх. Наверху тоже страшно – то огромное окно-стена, возле которого толклись наши дети в начале, разбито, огромные и страшные осколки, вперемешку с кусками бетона, завалили кафешку, что располагалась там же. Мы ужами проскальзываем мимо помятых стульев, изуродованных столов. Я направляю наше движение в гардероб. Мы пытаемся одеть детей потеплее.
Возле гардероба стоит высокая женщина в роскошной, дорогой шубе. Растрепанные волосы, лицо искажено пережитым ужасом. Она рыдает. Рядом, на прилавке гардероба сидит маленькая девочка лет пяти, она почти плачет, глядя с испугом на маму. Мать ее, очевидно, в глубоком шоке. Стоит босиком на ледяном полу, высокие ультрамодные сапоги валяются рядом. А она плачет, плачет, не вытирая слезы, не поднося ладони к лицу, просто стоит и сотрясается от рыданий. Я начинаю ее теребить, расспрашивать: все живы? Да. Где муж? Вон идет. Я ругаюсь: давай быстро одевайся, почему стоишь на холодном? Вон ребенок почти плачет. Давай, быстро, потом дома поплачешь! Начинаю натягивать на нее эти дурацкие сапоги, не переставая ворчать и понукать. Подруга кидается мне помогать. Женщина чуть приходит в себя, начинает всхлипывать другим тоном, озираться по сторонам. Обув ее, я еще раз, глядя в глаза, почти кричу – уходи отсюда. Бери ребенка, мужа и уходите, поняла? Кивает головой, прижимает к себе ребенка.
Мы выскакиваем на улицу. Страшный мороз, дыхание перехватывает, какая-то суета, кругом пар, свет софитов от приехавших машин телевидения, рокот вертолета, много скорых, пожарные, всполохи сирен. Суматоха. Милиционеры выставляют ограждения, у всех скорых открыты двери, туда заходят раненые, кого-то несут на носилках. Наши дети в один голос начинают плакать и кричать, что к доктору они не пойдут. «Нет, конечно не пойдем, ну что вы, не пойдем, не плачьте» - пытаемся успокоить деток. Отчего такой испуг, боязнь? Непонятно, но разбираться некогда.
Мы спускаемся к стоянке машин, находим свою. Рассаживаемся. Я сажусь за руль. В непрогретой машине резко запотевают все стекла. Снаружи тоже облака пара. У меня так промерзли руки, что я никак не могу снять замок с руля – ключом не попадаю просто. Прошу мужа. Делает (сломанной, раздробленной рукой! как?) Необходимо обождать хотя бы несколько минут. Муж подруги, сидящий на пассажирском сидение, выглядит плохо. Землистое, серое лицо. Под глазами чудовищные круги. Я осторожно спрашиваю его о самочувствии – он отвечает нормально, терпимо. Я кожей чувствую, что ему нестерпимо больно, но он держится и я испытываю какую-то благодарность к нему за это терпение. Детки плачут, особенно младшенький. Он плачет долго, всхлипывает, сердце сжимает жалость. Быстро ощупываю глазами лицо Максима. Он тоже в слезах, но не плачет навзрыд, только всхлипывает и шмыгает носом.
Муж чужим, деревянным голосом ровно, аккуратно прилепляя слово к слову, произносит: «Кать, мы оставили там полотенца и тапки». Подруга вдруг вторит: «Телефоны тоже, и фотоаппарат, и все вещи..» Меня охватывает озноб, я понимаю, в какой тяжелейшей степени шока пребывают они. Разворачиваюсь всем корпусом и громко, отчетливо говорю: «Значит так. Мы пришли вшестером. Мы уходим вшестером. Мы молодцы. Нам очень повезло. С нами все в порядке. Все остальное не имеет значения. Правильно?». Да, да, да, все соглашаются. «А деткам, за то, что они огромные молодцы и лучше всех детей на свете, положен здоровский приз. Мы вам что-то такое купим, что прямо удивитесь вы». Зайчики прислушиваются, сквозь всхлипы внимают хоть чуточку.
Звоню своему папе – родители знали, что мы пошли в Трансвааль-парк, их надо предупредить. Я сбивчиво говорю в трубку, что произошла катастрофа в аквапарке, но мы все живы-здоровы, и еще позвоним. И чтобы они позвонили родителям мужа и родителям подруги, диктую телефоны. Мне папа потом рассказывал, что он в первые минуты не понял ничего. Они ехали с мамой в машине, к этому моменту в новостях никаких сообщений о случившейся трагедии не было. Из моего рассказа он уловил только, что была авария, все искорежено, но мы живы и это главное. Потом, когда по радио начали сообщать о происшествии, до них начало доходить, что же на самом деле произошло.
-
-
18.04.2006 в 00:06Я раздела Максима, он лег на кушеточку, сжавшийся и напряженный. Я начала говорить. Боже, что я говорила – какую-то ерунду, обычно-спокойным тоном, будничним настолько, насколько могла. О том, что мы все шустрые, молодцы, что выбрались, о том, как ехали, что машины кругом и почти пробки, и что надо ездить аккуратно, и очень хорошо, если все будут ездить аккуратно, и все в таком духе – на самом деле, почти бред, мне самое главное было сохранить интонации, непрерывность, а не разумность и смысл. Врач цепко посматривал на меня, но молчал. Может, он думал, что у меня шок, а может, понимал, что это фоновое, успокаивающее жужжание моего голоса предназначено для сыночка, чтобы ему не было так страшно, чтобы он потихоньку приходил в себя.
Очень тяжело говорить спокойно и даже чуть весело, когда ты видишь своего беззащитного ребенка сплошь в кровавых глубоких царапинах, ссадинах, ободранным во многих местах, когда в глазах его плескается пережитый ужас и страх, одиночество и потерянность. Душа плачет, истекает слезами, но все внутри, все загоняется глубже, глубже, чтобы не вырвался страшный плач, чтобы не накатилась невменяемая истерика, чтоб глаза не туманили и не застилали слезы, чтобы голос не дрожал и не срывался, а лился, продолжался, успокаивал, расслаблял. Врач выстриг на голове, вокруг раны от удара, волосы. Чуть покачал головой, но ничего не сказал. Обработал. И самые большие ссадины и порезы по всему телу тоже обработал. Я смотрела Максимчику в глаза, ласково улыбалась, говорила, говорила, говорила, о том, что он молодец, что надо чуточку потерпеть, что я подую на каждую царапинку и боль уйдет, о том, что он у меня самый-самый, и как я горжусь им, и что доктор тоже удивляется, какой стойкий мужчина ему попался. Правда, доктор? Да, да, ты молодец – включался в игру хирург. Попросил Максима перевернуться на животик. Пока он обрабатывал плечики, я вдруг заметила, что на плавках Максима зияет порез. Потихоньку стала снимать все еще мокрые плавки. Под ними была рваная открытая рана. Достаточно глубокая, чтобы мое сердце, душа, чувства сжались в горькую горошину и покатились больно куда-то вниз. Но я не запнулась. Не выдала ничем охвативший меня ужас. Я продолжала болтовню на той же ноте, таким же тоном, я не запнулась, не сбилась с плавности речи. Знаками обратила внимание врача на рану. Он быстро осмотрел, ощупал осторожно ее, спросил Максима об ощущениях – тот сказал, что не больно. Врач сказал вполголоса, что нам необходимо обратиться в детскую больницу. На вопрос – какую именно, посоветовал на Большой Полянке. Выйдя из кабинета, я обнаружила под дверью свою маму, которая к этому времени примчалась с папой в больницу и разыскала нас. Медсестры озабоченно-сочувственно хлопотали вокруг нас – предложили горячего чаю, каких-то конфет. Понимая, что мне предстоит ехать дальше, я попросила хирурга быстро осмотреть мою пятку – там явно что-то было, мешающее и колющее остро. Ковырял хирург больно, но достать это что-то все не удавалось. Снедаемая беспокойством за своих, я отказалась от дальнейших манипуляций и вышла в коридор. Муж уже пришел из рентгена, голова была забинтована, в глазах усталость серая, измученный. В общем, передала я его на мамино-папино попечение, строго настрого наказала глаз не спускать, оберегать и заботится, быть рядом и на телефоне, а сама с зайчиком моим поехала в детскую больницу. У ворот папу своего нашла, он дежурил в машине, на которой они с мамой приехали. Мы быстро обнялись, я сказала, куда еду. Папа был потерянный и очень серьезный, но он был готов к помощи, и я знала, что муж не один в больнице.
Я ехала по вечерней Тверской, Максим заснул на заднем сидении. Вокруг бесновались неоновые яркие огни рекламных вывесок, толпы веселых, смеющихся людей спешили по своим маршрутам, машины неторопливо ползли в пробке. Мне показалось на минуту, что я смотрю из полумрака подземного помещения океанариума на аквариум с экзотическими рыбами, где все яркое, цветное, радужное. Еще не утих в ушах грохот от падающего бетона, крики и плач детей, треск спасательских раций, заунывный вой сирен, а мир продолжал жить как прежде. Мой внутренний, личный мир перевернулся, изменился необратимо, а внешний не колыхнулся, не вздрогнул даже, не изменил свой ритм. Я понимаю, так все и бывает, жизнь продолжается. Но это чувство ирреальности происходящего вот здесь, на этой мирной и чуждой моему перевернутому душевному миру Тверской, ощущение отторженности своей, какого-то вселенского душевного одиночества накрыло меня впервые в жизни.
В больнице уже ждали пострадавших деток из Трансвааль-парка, меня мгновенно пропустили на территорию, стоило мне сказать охране, что я из аквапарка. Врачи и медсестры на мое сообщение, что привезла ребенка оттуда, высыпали на улицу, тут же спрашивая конкретно что случилось, как долго спит, какие травмы, возраст, состояние. Мы были седьмые, кто обратился за помощью и единственные, кто приехал своим ходом. Остальных привозили на скорых. Мгновенно нас устроили в отдельный смотровой бокс, все проверили, положили Максимчика на каталку, укутали теплым одеялом, при этом очень ласково и бережно обращались с ребенком. Подробно записали все то, что я рассказала. Повезли на снимок, я переместилась под дверь кабинета. В коридоре сидел специальный сотрудник милиции, записывающий ФИО пострадавших, чтобы передавать сведения в какой-то штаб. Я помню, как тихонько и украдкой, когда коридор пустел, склонялась над мусорным ведром и стряхивала с волос бетонную крошку. Она со стуком падала на дно, я воровато оглядывалась по сторонам и продолжала. Мне все время казалось, что если врачи или медсестры увидят такое вопиющее нарушение стерильности, меня прогонят прочь, а ведь никакой физической возможности уйти даже представить себе нельзя было. И я буду цепляться, и ругаться, и просить, лишь бы оставили. Глупости, конечно, но так думалось. Сделав снимок, врачи приняли решение о госпитализации. Я заявила, что конечно же никуда не уйду и останусь с ребенком. Меня безукоризненно вежливо, очень бережно направили решать этот вопрос с каким-то главным, прямо подвели к нему. Тот на удивление быстро, очень-очень понимающе, сочувствующе и оберегающе согласился буквально на первых словах моей просьбы. Только на следующий день я узнала в том усталом добром дядьке знаменитого Рошаля.
Охранники споро подхватили носилки и понесли моего мальчика на второй этаж, в процедурную, чтобы там наложили швы на рану.
Я не знаю, входит ли физическая помощь в обязанности охраны, но в ту ночь ребята без устали носились вверх-вниз, из палаты в процедурную, из кабинета в бокс. Обычные ребята, в форме и при дубинках, в кирзачах, с нескрываемой нежностью и осторожностью обращались с маленькими пациентами.
Наверху были подготовлены палаты специально для деток из аквапарка. Медсестры потом рассказывали, что в больницу пришло сообщение из штаба по чрезвычайным ситуациям. Врачей срочно подняли на ноги, вызвали из отпусков и отгулов. Мне трудно высказать то чувство признательности, что я испытываю к врачам и медсестрам, ко всему персоналу клиники. Я всегда готова сказать им еще раз, и еще, и еще большое, искреннее и благодарное спасибо. За профессионализм, за отношение, за сочувствие и поддержку, за живое, человеческое участие, за неравнодушие, за те их переживания, которые я видела собственными глазами, когда они обсуждали состояние особо тяжелых деток.
Мой муж больше месяца пролежал в больнице. Черепно-мозговая травма. Кровоизлияние в мозг. Тяжелое раздробление кисти руки. Сынуле повезло гораздо больше – несколько дней мы были в больнице, потом выписались под расписку домой и ежедневно в течение приблизительно двух недель ездили на перевязки и осмотр. У меня только на второй день врачу удалось выковырять из пятки глубоко засевший кусок стекла. В семье подруги, славу богу, тоже обошлось – муж долго был в больнице, но сейчас все позади. Все остальное просто не в счет. Потому что когда я на следующий день случайно увидела новости по ТВ, у меня просто все волосы дыбом встали. Жуткая картина остатков аквапарка, заснятая с вертолета, угнетала и вгоняла в ужас. Я до сих пор не понимаю, как мы, все, кто спаслись там, смогли выжить и выбраться из этого ада.
Как тот мальчик-второклассник, что лежал с нами в палате, сообразил и успел, главное, успел залезть под шезлонг? А когда вылез, все близстоящие шезлонги были раздавлены в лепешку, и только его уцелел.
-
-
18.04.2006 в 00:06И другой, очень сильно пострадавший мальчик из соседней палаты, которому врачи ценой огромных усилий и многочасовой работы сумели спасти руку, все стремился узнать, что случилось с его другом, и с семьей его друга – он пошел в аквапарк вместе с ними. А его родители, тихо плача в коридоре, говорили мне, что та семья погибла вся – мама, папа, старший ребенок. А младшего (друга) ищут, ищут, ищут. И надежды уже нет. Его нашли. Самым последним из тех, кто ушел навсегда. Но тот мальчик, перепачканный зеленкой, с неизвестно какой судьбой подвижности руки, все спрашивал, переживал за друга. И родители, не имевшие права сказать ему страшную правду, говорили что-то о другой больнице, о том, что друг спит и не может звонить, разговаривать.
Тревожные разговоры врачей о восьмилетней девочке, лежащей в реанимации, чье состояние внушало особое опасение. У которой погибли там мама и папа, а она стонет и все время зовет их. А бабушка девочки старенькая, и они беспокоятся, что немолодое сердце не выдержит всего сразу – смерти детей, страданий внучки.
А утренний спор этих детей в палате! На следующее утро после катастрофы они стали рассказывать, кто и как спасся. Я, невольно выполняя роль хоть какого-то психолога (настоящие пришли позднее) заверила их, что все они невозможно прекрасные молодцы и самые настоящие герои, и что, вот увидите, мамы-папы завалят их подарками за такое мужество и стойкость, и что все-все ими гордятся, потому что они самые-самые. А они стали хвастаться друг перед другом:
– я зато быстрее всех выбежал! Я же шустрый, как побегу! Остальные еще выбираются, а я уже выбежал! (мальчик, что спрятался под шезлонгом)
– а я со страшной высоты прыгнул и не испугался нисколечки! Спружинил и как прыгну! (а ноги, ноги все зашиты-перешиты, в бинтах, и ладони без кожи)
- а я в дырку пролез! - моя кровиночка, самый маленький в палате, торопится успеть, а мне страшно, жутко слушать это, нет сил отогнать страшные образы куда, как, какими силами он пролез.
В моем горле стоит ком. Угловатый и твердый, царапает горло. Не сглотнуть, не выплюнуть. Я увлекаю ребят какой-то игрой. Задаю мирные вопросы о школе, уроках, расписании. Я понимаю, что полностью избежать трагической темы невозможно, но и специально провоцировать не стоит. Чуть позже – врачебный обход. А в соседней палате девчонка 14-летняя, специально приехавшая на пару дней с мамой в Москву из провинциального городка, чтобы посетить Трансвааль парк в том числе. Понимаете, специально! Из другого города! И нет на ней живого места, все тело в глубоких множественных порезах осколками стекла. А мама ее в другой больнице. Но живы, живы.
Следствие, длившееся все это время, почти закончено, нас приглашали уже знакомится с материалами дела. Обвиняемых два. Нодар Вахтангович Канчелли обвиняется в совершении преступлений, предусмотренных ст.109 ч.3 УК РФ (причинение смерти по неосторожности двум или более лицам) и ст.118 ч.2 УК РФ (причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения своих профессиональных обязанностей). Выражаясь человеческим языком, Канчели будет нести уголовную ответственность за то, что проект, который спроектировала его фирма, оказался с изъяном, вследствие чего погибли и пострадали люди. Канчели является генеральным директором фирмы-проектировщика и поэтому крайний. Второй обвиняемый – Воронин Анатолий Леонидович, начальник государственного специализированного органа, проводившего экспертизу проекта. Его обвиняют по ст.292, ч.3 УК РФ - халатность, то есть неисполнение или ненадлежащее исполнение должностным лицом своих обязанностей вследствие недобросовестного или небрежного отношения к службе, повлекшее по неосторожности смерть двух или более лиц. Статья, аналогичная той, по которой привлекается Канчели. Разница лишь в том, что Канчели – коммерсант, а Воронин – чиновник.
Канчели свою вину не признает, продолжает утверждать, что в обрушении крыши аквапарка виноват террористический акт – взрыв одной из колон, на которые опиралась крыша. Хотя какой там взрыв, если был характерный треск задолго до трагедии! И не только я это слышала, другие спасшиеся люди (не все) тоже. Я, в принципе, могу понять его поведение. Признаться даже не следствию, самому себе! что твоя профессиональная деятельность привела к гибели людей – врагу не пожелаешь. Я думаю, он убедил сам себя, из чувства самосохранения, что был взрыв, и видит в этом спасение от мук душевных. Я не в праве осуждать его. А про Воронина ничего не знаю, болеет, сердце, говорят, он пожилой уже человек.
Выводы следствия вкратце таковы: ошибки при проектировании (проектная фирма не учла какие-то факторы, не предусмотрела максимальные нагрузки в каких-то местах здания, неправильно рассчитала допустимые нагрузки и т.п.). Государственная экспертиза также не увидела эти ошибки и, естественно, они не были исправлены. В результате в какой-то момент (вот чтоб этой треклятой крыше рухнуть ночью! Когда никого нет! Нет, это был праздник, суббота, и массовое посещение) конструкция не выдержала и сломалась.
Все, что произошло, конечно, уже в прошлом для меня и моей семьи. Не в прочно забытом прошлом, увы. Я много раз пыталась заколотить дверь в чулан, где хотелось бы похоронить навсегда жуткие воспоминания. Но не понятно как, каким путем, дверь иногда распахивается настежь и в душу устремляется то, что пытаешься забыть, словно полчища черных, жрущих светлое, жуков. Ни в самом аквапарке, ни сразу после, ни много после я толком не плакала. Видимо, необходимость держать себя в руках загнала возможность выплакать со слезами стресс в недоступное место. Однажды, дней через десять после событий, я ехала к мужу в больницу в очередной раз. А по радио пели Агутин и Варум песню «Я буду всегда с тобой», в которой есть такие слова: «Я буду всегда с тобой, птицею над волной, краешком той земли, что навсегда с тобой, если ты не придешь, если ты далеко, я для тебя найду крылья…». Со мной что-то произошло. Мне стало так жалко мужа и сына, что у меня как будто остановилось дыхание. Как будто слиплись легкие. Я не могла не выдохнуть, ни вдохнуть ни кусочка воздуха. Боль была такая, что я пригнулась к рулю. Кое-как прижала машину даже не к обочине, к разделительной линии третьего транспортного кольца. Я неловкими, цепляющимися движениями попыталась выбраться из машины, встать, распрямится, чтобы прошла эта острая, разрезающая пополам боль. Какая-то не физическая, нет. Как душа взрывалась от невыносимости груза. От огромности жалости к ним. Я и не видела толком ничего вокруг, передо мной стоял как в тот страшный вечер мой сынок. Голенький, дрожащий, ручки обхватили исцарапанное, замершее тело. И глаза его. В них боль, страх, ожидание, облегчение. Хотелось завыть от бессилия что-то изменить в свершившемся, от воспоминаний о том ужасе неизвестности, когда ты не знаешь сколько-то там минут подряд что с моими родными, дорогими до безумия любимыми (минут-веков, на которые ты стареешь сердцем мгновенно). Ужас, который тебя хватает мертво железной хваткой и не отпускал трепещущее, живое сердце до тех пор, пока я не нашла своих. Я оперлась рукой на багажник машины и вроде как закашлялась. Я пыталась выкашлять хоть кусок этой боли, что поселилась внутри. У меня не получалось, не получалось, я думала, просто упаду и все.. И что больше уже не выдержу.. Горе не выходит на сухую, никак. Слезы действительно помогают вытолкнуть, избавится хоть от частички того, что лезвием сидит прямо в сердце. Но что же делать, когда их нет, этих спасительных слез? Когда не получается заплакать никак? Тогда оно, острое, высушивает изнутри, сжигает, перегорает само. Но последствия будут гораздо хуже, потому что стресс не ушел хотя бы частично, перегорел, а продукты его горения отравляют организм, вылезают потом в болезни.
Меня поддерживала, помогала действовать и продолжать спокойно жить мысль (у нее даже цвет был, как у спасательного круга, оранжевый), которую я все время повторяла про себя: мы все остались живы. Пришли вшестером и ушли вшестером. Конечно же, еще помощь и поддержка близких и родных, их сочувствие, их слезы. Самое страшное позади, теперь все должно быть только хорошо. Да все уже хорошо. И будет. Я знаю.
ЖЖ.
-
-
18.04.2006 в 01:08Трагедия в Беслане...
Страшное рядом...
-
-
18.04.2006 в 09:57У меня просто инет всегда рядом, почти круглые сутки. Привычка уже - все мысли и ссылки тащить сразу в дневник.
-
-
18.04.2006 в 23:05-
-
18.04.2006 в 23:18Ну дык это ж за два с большим хвостом года... Набралось...
-
-
18.04.2006 в 23:24ну в пересчете на мою скорость ведения дайра можно предположить, что я достигну подобного результата через... через пятнадцать лет )))))
Удивительно, и у тебя еще находится время читать дайры своих избранных... у меня ты уже раз пять отписывалась, если еще читать триста других дайров, так вообще как-то в сутках мало времени получается )))
-
-
18.04.2006 в 23:40ЗЫ А вот комментирую я далеко не всех. Это не комплимент, это факт - просто не по всем мыслям Избранных мне есть, что сказать
-
-
19.04.2006 в 13:09Воистиу, этот мир столько же ужасен, как и прекрасен: ведь трагедия в Аквапарке - лишь малая толика от всего, что происходит вокруг нас. Ведь есть еще терроризм (захват самолетов 11 сентября, Беслан и другие случаи, в которых может быть меньше жертв, но для каждого человека, пережившего это, не меньше боли), есть еще стихийные бедствия (цунами, ураганы и многое другое). И все это - тоже часть нашего мира.
-
-
01.12.2017 в 15:01поменьше себя любить нужно, господа