Квадрат.

[Lepra]

Художник «доквадратной» эпохи учится своему ремеслу всю жизнь, борется с мертвой, косной, хаотической материей, пытаясь вдохнуть в нее жизнь; как бы раздувая огонь, как бы молясь, он пытается зажечь в камне свет, он становится на цыпочки, вытягивая шею, чтобы заглянуть туда, куда человеческий глаз не дотягивается. Иногда его труд и мольбы, его ласки увенчиваются успехом; на краткий миг или на миг долгий «это» случается, «оно» приходит. Бог (ангел, дух, муза, порой демон) уступают, соглашаются, выпускают из рук те вещи, те летучие чувства, те клочки небесного огня – имени их мы назвать не можем, – которые они приберегали для себя, для своего скрытого от нас, чудесного дома. Выпросив божественный подарок, художник испытывает миг острейшей благодарности, неуниженного смирения, непозорной гордости, миг особых, светлейших и очищающих слез – видимых или невидимых, миг катарсиса. «Оно» нахлынуло – «оно» проходит, как волна. Художник становится суеверным. Он хочет повторения этой встречи, он знает, что может следующий раз и не допроситься божественной аудиенции, он отверзает духовные очи, он понимает глубоким внутренним чувством, что именно (жадность, корысть, самомнение, чванство) может закрыть перед ним райские ворота, он старается так повернуть свое внутреннее чувство, чтобы не согрешить перед своими ангельскими проводниками, он знает, что он – в лучшем случае только соавтор, подмастерье, но – возлюбленный подмастерье, но – коронованный соавтор. Художник знает, что дух веет где хочет и как хочет, знает, что сам-то он, художник, в своей земной жизни ничем не заслужил того, чтобы дух выбрал именно его, а если это случилось, то надо радостно возблагодарить за чудо.

Художник «послеквадратной» эпохи, художник, помолившийся на квадрат, заглянувший в черную дыру и не отшатнувшийся в ужасе, не верит музам и ангелам; у него свои, черные ангелы с короткими металлическими крыльями, прагматичные и самодовольные господа, знающие, почем земная слава и как захватить ее самые плотные, многослойные куски. Ремесло не нужно, нужна голова; вдохновения не нужно, нужен расчет. Люди любят новое – надо придумать новое; люди любят возмущаться – надо их возмутить; люди равнодушны – надо их эпатировать: подсунуть под нос вонючее, оскорбительное, коробящее. Если ударить человека палкой по спине – он обернется; тут-то и надо плюнуть ему в лицо, а потом непременно взять за это деньги, иначе это не искусство; если же человек возмущенно завопит, то надо объявить его идиотом и пояснить, что искусство заключается в сообщении о том, что искусство умерло, повторяйте за мной: умерло, умерло, умерло. Бог умер, Бог никогда не рождался, Бога надо потоптать, Бог вас ненавидит, Бог – слепой идиот, Бог – это торгаш, Бог – это Дьявол. Искусство умерло, вы – тоже, ха-ха, платите деньги, вот вам за них кусок дерьма, это – настоящее, это – темное, плотное, здешнее, держите крепче. Нет и никогда не было «любовного и нежного», ни света, ни полета, ни просвета в облаках, ни проблеска во тьме, ни снов, ни обещаний. Жизнь есть смерть, смерть здесь, смерть сразу.

Татьяна Толстая. Квадрат.

Comments

[Lepra]

Полный текст статьи

Квадрат

В 1913, или 1914, или 1915 году, в какой именно день – неизвестно, русский художник польского происхождения Казимир Малевич взял небольшой холст: 79, 5 на 79, 5 сантиметров, закрасил его белой краской по краям, а середину густо замалевал черным цветом. Эту несложную операцию мог бы выполнить любой ребенок – правда, детям не хватило бы терпения закрасить такую большую площадь одним цветом. Такая работа под силу любому чертежнику, – а Малевич в молодости работал чертежником, – но чертежникам не интересны столь простые геометрические формы. Подобную картину мог бы нарисовать душевнобольной – да вот не нарисовал , а если бы нарисовал, вряд ли у нее были бы малейшие шансы попасть па выставку в нужное время и в нужном месте.



Проделав эту простейшую операцию, Малевич стал автором самой знаменитой, самой загадочной, самой пугающей картины на свете – «Черного квадрата». Несложным движением кисти он раз и навсегда провел непереходимую черту, обозначил пропасть между старым искусством и новым, между человеком и его тенью, между розой и гробом, между жизнью и смертью, между Богом и Дьяволом. По его собственным словам, он «свел все в нуль». Нуль почему-то оказался квадратным, и это простое открытие – одно из самых страшных событий в искусстве за всю историю его существования.



Малевич и сам понял, что он сделал. За год-пол-тора до этого знаменательного события он участвовал вместе со своими друзьями и единомышленниками, в первом всероссийском съезде футуристов – на даче, в красивой северной местности, – и они решили написать оперу «Победа над Солнцем» и там же, на даче, немедля принялись за ее осуществление. Малевич оформлял сцену. Одна из декораций, черно-белая, чем-то напоминающая будущий, еще не родившийся квадрат, служила задником для одного из действий. То, что тогда вылилось из-под его кисти само собой, бездумно и вдохновенно, позже в петербургской мастерской вдруг осозналось как теоретическое достижение, последнее, высшее достижение, – обнаружение той критической, таинственной, искомой точки, после которой, в связи с которой, за которой нет и не может быть больше ничего. Шаря руками в темноте, гениальной интуицией художника, пророческой прозорливостью Создателя он нащупал запрещенную фигуру запрещенного цвета – столь простую, что тысячи проходили мимо, переступая, пренебрегая, не замечая… Но и то сказать, немногие до него замышляли «победу над Солнцем», немногие осмеливались бросить вызов Князю Тьмы. Малевич посмел – и, как и полагается в правдивых повестях о торговле с Дьяволом, о возжаждавших Фаустах, Хозяин охотно и без промедления явился и подсказал художнику простую формулу небытия.



В конце того же 1915 года – уже вовсю шла Первая мировая война – зловещее полотно было представлено среди прочих на выставке футуристов. Все другие работы Малевич просто развесил по стенам обычным образом, «Квадрату» же он предназначил особое место. На сохранившейся фотографии видно, что «Черный квадрат» расположен в углу, иод потолком – там и так, как принято вешать икону. Вряд ли от него – человека красок – ускользнуло то соображение, что этот важнейший, сакральный угол называется «красным», даром что «красный» означает тут не цвет, а «красоту». Малевич сознательно вывесил черную дыру в сакральном месте: свою работу он назвал «иконой нашего времени». Вместо «красного» – черное (ноль цвета), вместо лица – провал (ноль линий), вместо иконы, то есть окна вверх, в свет, в вечную жизнь – мрак, подвал, люк в преисподнюю, вечная тьма.



А. Бенуа, современник Малевича, сам великолепный художник и критик искусства, писал о картине: «Черный квадрат в белом окладе – это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели».



За много лет до того, в сентябре 1869 года, Лев Толстой испытал некое странное переживание, оказавшее сильнейшее влияние на всю его жизнь и послужившее по всей очевидности переломным моментом в его мировоззрении. Он выехал из дома в веселом настроении, чтобы сделать важную и выгодную покупку: приобрести новое имение. Ехали на лошадях, весело болтали. Наступила ночь. «Я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно. (…) Вдруг представилось, что мне не нужно, незачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко». Путники решили заночевать в городке Арзамасе. «Вот подъехали наконец; к какому-то домику со столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало. (…) Был коридорчик; заспанный человек с пятном на щеке, – пятно это мне показалось ужасным; – показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, – еще жутче мне стало.



(…) Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой красной… (…) Я взял подушку и лег на диван. Когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. (…) Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. (…) Я вышел в коридор, думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше, страшно было.



Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?



– Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут.



(…) Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, – такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, – красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало».



Это знаменитое и загадочное событие в жизни писателя – не просто внезапный приступ сильнейшей депрессии, но некая непредвиденная встреча со смертью, со злом – получила название «арзамасского ужаса». Красный, белый, квадратный. Звучит, как описание одной из картин Малевича.



Лев Толстой, с которым случился красно-белый квадрат, никак не мог ни предвидеть, ни контролировать случившееся. Оно предстало перед ним, набросилось на него, и под влиянием произошедшего, – не сразу, но неуклонно, – он отрекся от жизни, какую вел до того, от семьи, от любви, от понимания близких, от основ мира, окружавшего его, от искусства. Некая открывшаяся ему «истина» увела его в пустоту, в ноль, в саморазрушение. Занятый «духовными поисками», к концу жизни он не нашел ничего, кроме горстки банальностей – вариант раннего христианства, не более того. Последователи его тоже ушли от мира и тоже никуда не пришли. Пить чай вместо водки, не есть мяса, осуждать семейные узы, самому себе шить сапоги, причем плохо шить, криво, – вот, собственно, и весь результат духовных поисков личности, прошедшей через квадрат. «Я тут», – беззвучно прошептал голос смерти, и жизнь пошла под откос. Еще продолжалась борьба, еще впереди была Анна Каренина (безжалостно убитая автором, наказанная за то, что захотела жить), еще впереди было несколько литературных шедевров, но квадрат победил, писатель изгнал из себя животворящую силу искусства, перешел на примитивные притчи, дешевые поучения и угас прежде своей физической смерти, поразив мир под конец не художественной силой своих поздних произведений, но размахом своих неподдельных мучений, индивидуальностью протеста, публичным самобичеванием неслыханного дотоле масштаба.

[Lepra]

Малевич тоже не ждал квадрата, хотя и искал его. В период до изобретения «супрематизма» (термин Малевича) он исповедовал «алогизм», попытку выйти за границы здравого смысла, исповедовал «борьбу с логизмом, естественностью, мещанским смыслом и предрассудком». Его зов был услышан, и квадрат предстал перед ним и вобрал его в себя. Художник мог бы гордиться той славой, что принесла ему сделка с Дьяволом; он и гордился. Не знаю, заметил ли он сам ту двусмысленность, которую принесла ему эта слава. «Самая знаменитая картина художника» – это значит, что другие его произведения менее знаменитые, не такие значимые, не столь притягивающие, словом, они – хуже. И действительно, по сравнению с квадратом все его вещи странно блекнут. У него есть серия полотен с геометрическими, яркими крестьянами, у которых вместо лиц – пустые овалы, как бы прозрачные яйца без зародышей. Это красочные, декоративные полотна, но они кажутся мелкой, суетливой возней радужных цветов, перед тем как они, задрожав последний раз, смешаются в пеструю воронку и уйдут на бездонное дно Квадрата. У него есть пейзажи, розоватые, импрессионистические, очень обычные, – такие писали многие, и писали лучше. Под конец жизни он попытался вернуться к фигуративному искусству, и эти вещи выглядят так страшно, как это можно было предсказать: не люди, а набальзамированные трупы, восковые куклы напряженно смотрят из рамок своих одежд, словно бы вырезанных из ярких клочков, обрезков «крестьянской» серии. Конечно, когда ты достигаешь вершины, то дальше – путь только вниз. Но ужас в том, что на вершине – ничего нет.



Искусствоведы любовно пишут о Малевиче: «Черный квадрат» вобрал в себя все живописные представления, существовавшие до этого, он закрывает путь натуралистической имитации, он присутствует как абсолютная форма и возвещает искусство, в котором свободные формы – не связанные между собой или взаимосвязанные – составляют смысл картины».



Верно, Квадрат «закрывает путь» – в том числе и самому художнику. Он присутствует «как абсолютная форма», – верно и это, но это значит, что по сравнению с ним все остальные формы не нужны, ибо они по определению не абсолютны. Он «возвещает искусство…» – а вот это оказалось неправдой. Он возвещает конец искусства, невозможность его, ненужность его, он есть та печь, в которой искусство сгорает, то жерло, в которое оно проваливается, ибо он, квадрат, по словам Бенуа, процитированным выше, есть «один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели».



Художник «доквадратной» эпохи учится своему ремеслу всю жизнь, борется с мертвой, косной, хаотической материей, пытаясь вдохнуть в нее жизнь; как бы раздувая огонь, как бы молясь, он пытается зажечь в камне свет, он становится на цыпочки, вытягивая шею, чтобы заглянуть туда, куда человеческий глаз не дотягивается. Иногда его труд и мольбы, его ласки увенчиваются успехом; на краткий миг или на миг долгий «это» случается, «оно» приходит. Бог (ангел, дух, муза, порой демон) уступают, соглашаются, выпускают из рук те вещи, те летучие чувства, те клочки небесного огня – имени их мы назвать не можем, – которые они приберегали для себя, для своего скрытого от нас, чудесного дома. Выпросив божественный подарок, художник испытывает миг острейшей благодарности, неуниженного смирения, непозорной гордости, миг особых, светлейших и очищающих слез – видимых или невидимых, миг катарсиса. «Оно» нахлынуло – «оно» проходит, как волна. Художник становится суеверным. Он хочет повторения этой встречи, он знает, что может следующий раз и не допроситься божественной аудиенции, он отверзает духовные очи, он понимает глубоким внутренним чувством, что именно (жадность, корысть, самомнение, чванство) может закрыть перед ним райские ворота, он старается так повернуть свое внутреннее чувство, чтобы не согрешить перед своими ангельскими проводниками, он знает, что он – в лучшем случае только соавтор, подмастерье, но – возлюбленный подмастерье, но – коронованный соавтор. Художник знает, что дух веет где хочет и как хочет, знает, что сам-то он, художник, в своей земной жизни ничем не заслужил того, чтобы дух выбрал именно его, а если это случилось, то надо радостно возблагодарить за чудо.



Художник «послеквадратной» эпохи, художник, помолившийся на квадрат, заглянувший в черную дыру и не отшатнувшийся в ужасе, не верит музам и ангелам; у него свои, черные ангелы с короткими металлическими крыльями, прагматичные и самодовольные господа, знающие, почем земная слава и как захватить ее самые плотные, многослойные куски. Ремесло не нужно, нужна голова; вдохновения не нужно, нужен расчет. Люди любят новое – надо придумать новое; люди любят возмущаться – надо их возмутить; люди равнодушны – надо их эпатировать: подсунуть под нос вонючее, оскорбительное, коробящее. Если ударить человека палкой по спине – он обернется; тут-то и надо плюнуть ему в лицо, а потом непременно взять за это деньги, иначе это не искусство; если же человек возмущенно завопит, то надо объявить его идиотом и пояснить, что искусство заключается в сообщении о том, что искусство умерло, повторяйте за мной: умерло, умерло, умерло. Бог умер, Бог никогда не рождался, Бога надо потоптать, Бог вас ненавидит, Бог – слепой идиот, Бог – это торгаш, Бог – это Дьявол. Искусство умерло, вы – тоже, ха-ха, платите деньги, вот вам за них кусок дерьма, это – настоящее, это – темное, плотное, здешнее, держите крепче. Нет и никогда не было «любовного и нежного», ни света, ни полета, ни просвета в облаках, ни проблеска во тьме, ни снов, ни обещаний. Жизнь есть смерть, смерть здесь, смерть сразу.



«Как-то жизнь и смерть сливались в одно», – в ужасе записал Лев Толстой и с этого момента и до конца боролся как мог, как понимал, как сумел – титаническая, библейского масштаба битва. «И боролся с Иаковом некто до восхода зари…» Страшно смотреть на борьбу гения с Дьяволом: то один возьмет верх, то другой… «Смерть Ивана Ильича» и есть такое поле битвы, и трудно даже сказать, кто победил. Толстой в этой повести говорит, – говорит, повторяет, убеждает, долбит наш мозг, – что жизнь есть смерть. Но в конце повести его умирающий герой рождается в смерть, как в новую жизнь, освобождается, переворачивается, просветляется, уходит от нас куда-то, где он, кажется, получит утешение. «Новое искусство» глумится над самой идеей утешения, просветления, возвышения, – глумится и гордится, пляшет и торжествует.



Разговор о Боге либо так бесконечно сложен, что начинать его страшно, либо, напротив, очень прост: если ты хочешь, чтобы Бог был – он есть. Если не хочешь – нет. Он есть все, включая нас, а для нас он, в первую очередь, и есть мы сами. Бог не навязывается нам, – это его искаженный, ложный образ навязывают нам другие люди, – он просто тихо, как вода, стоит в нас. Ища его, мы ищем себя, отрицая его, мы отрицаем себя, глумясь над ним, мы глумимся над собой, – выбор за нами. Дегуманизация и десакрализация – одно и то же.



«Десакрализация» – лозунг XX века, лозунг неучей, посредственностей и бездарностей. Это индульгенция, которую одни бездари выдают другим, убеждая третьих, что так оно все и должно быть – все должно быть бессмысленным, низменным (якобы демократичным, якобы доступным), что каждый имеет право судить о каждом, что авторитетов не может быть в принципе, что иерархия ценностей непристойна (ведь все равны), что ценность искусства определяется только спросом и деньгами. «Новинки» и модные скандалы удивительным образом не новы и не скандальны: поклонники Квадрата в качестве достижений искусства все предъявляют и предъявляют разнообразные телесные выделения и изделия из них, как если бы Адам и Ева – один, страдающий амнезией, другая синдромом Альцгеймера, – убеждали друг друга и детей своих, что они суть глина, только глина, ничего, кроме глины.



* * *



Я числюсь «экспертом» по «современному искусству» в одном из фондов в России, существующем на американские деньги. Нам приносят «художественные проекты», и мы должны решить, дать или не дать денег на их осуществление. Вместе со мной в экспертном совете работают настоящие специалисты по «старому», доквадратному искусству, тонкие ценители. Все мы терпеть не можем квадрат и «самоутверждение того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения». Но нам несут и несут проекты очередной мерзости запустения, только мерзости и ничего другого. Мы обязаны потратить выделенные нам деньги, иначе фонд закроют. А он кормит слишком многих в нашей бедной стране. Мы стараемся, по крайней мере, отдать деньги тем, кто придумал наименее противное и бессмысленное. В прошлом году дали денег художнику, расставлявшему пустые рамки вдоль реки; другому, написавшему большую букву (слово) «Я», отбрасывающую красивую тень; группе творцов, организовавших акцию по сбору фекалий за собаками в парках Петербурга. В этом году – женщине, обклеивающей булыжники почтовыми марками и рассылающей их по городам России, и группе, разлившей лужу крови в подводной лодке: посетители должны переходить эту лужу под чтение истории Абеляра и Элоизы, звучащей в наушниках. После очередного заседания мы выходим на улицу и молча курим, не глядя друг другу в глаза. Потом пожимаем друг другу руки и торопливо, быстро расходимся.

Июль 2000

[Merfanef]

ИМХО. Сразу скажу, что мне Татьяна Толстая никогда не нравилась. Когда она выступает по телевидению в различных программах (в том числе и своих, "Школа злословия" - упасть, не встать), то она похожа на толстую дуру, говорящую банальности. Но когда она сдаится за клавиатуру, у нее, видно, случается приступ болезненной экзальтации и деперсонализации, и она начинает хитро выкручивать слова и мастерски строить из них умные фразы. Получается интересно. Данная статья - демагогия в чистом виде. Притом демагогия, основанная на личных предубеждениях автора, на его обидах каких-то и природном стремлении вечно как-нибудь возмущаться по любому поводу. Хотя признаюсь, трогающие за душу трагические нотки присутствуют, чувства автора захватывают и становится действительно грустно. Было бы совсем грустно, если бы я не знал, что все это туфта. Что искусство существует. Существует оно сегодня, здесь и сейчас, но не видят его те, кто целыми днями сверлит взглядом злосчастный черный квадрат Малевича и пишет на него ругательные статьи. Единственно, на вкус и цвет товарища нет. То, что захватывает, скажем, меня, и произвоит на меня все то действие, которое должно производить произведение искусства, другим "ценителем" может не пониматься как искусство. Ну, может, потому, что он закоренелый консерватор и ретроград (с которыми я немало спорил в свое время, но, к счастью, мы всегда приходили к компромиссу). Другое дело, что сегодня искуство изменилось. И это естественно. Если бы современные художники, пользующиеся графическими планшетами фирмы Wacom и рисующие в пэйнтере и фотошопе, делали это в духе художников эпохи Возрожденя, то это было бы глупо, нелепо и ненужно. Это касается и некторых других видов искусства. Специфика искусства изменилась, и мало что можно назвать искусством, руководствуясь классическими мерками. Но в втаптывать его из-за этого в грязь... Тем более Толстая все время говорила про ремело. Современные художники и писатели и есть все ремесленнки по сути. Они зарабатывают на своем ремесле. Выполняют заказы. Частные или соцальные. Но я ошибся, сказав "современные". Выполнением заказов занимались всегда. Так в чем проблема? Ааа, хитрая какая. Ну да, видел я некоторые музеи с их экспозициями. Ужас на кряльях ночи. Но если вы ходите только в такие музеи и на такие выставки, то кто виноват. Не ходите. Настоящее искусство мало чего стоит и искать его на подобных мероприятиях не слишком разумно. Своих советов я дать не могу, потому что то, что подходит мне, вряд ли подойдет другому. Это все во-первых. А потом, Рафаэля-то мы все знаем, а тысчонку-другую мелких рисовальщиков, которые мазюкали, и продавали свои мазюканья, мы не знаем - времем отсеялось. Но сегодня людей стало больше, и художников, соответственно, тоже. Невозможно по законам природы, чтобы каждый из них постоянно производил шедевры, достойные истинного всеобщего признания и трепета ценителей. Да и, заметьте, чем завалены полки в книжных магазинах. Авторы выдают это за литературу. Хотя по существу - макулатура. Однако, я думаю, г-жа Толстая свою писанину считает чем-то достойным, высоким и т.п. (а, да, она же говорила в этой своей передаче: "Надо мной открывается луч света, он озаряет мое сознание..."). Хочется верить, что она не одна такая. Ну да ладно. Искусство в разные времена чем-то отличается. Татьяна верно заметила про демократичность и массовость, но, опять же, пятьсот или даже триста лет назад это ее доквадратное искусство вообще было доступно лишь узкому кругу элиты. Понятно дело, что нечто глубокое пиплу хавать непросто. Но тот, что хочет не хавать, а постигать и созерцать прекрасное, тот и не сует своего носа на всякие мажорные тусовки. В конце-концов, если уж вы так принципиальны, что не видите имеющегося вокруг вас сейчас, то сколько уже до нас сделали - мало что ли? Любуйтесь, наслаждайтесь, учитесь. Что касается человечества, то у него и в самом деле непростые дни. Ему нужно время, чтобы излечиться или умереть. А искусство... Что ж, тот, кто сидит в девятнадцатом веке, тот пусть там и остается, обойдемся. Мы (по крайней мере те, кому остачертела всякая мерзость) будем создавать новое, чтобы в мире была не только боль, война, страдание, грязь, уродство, сумасшествие, но и красота.

[Lepra]

Однако, я думаю, г-жа Толстая свою писанину считает чем-то достойным, высоким и т.п.



разумеется так и есть. ну ты сравни уровень писательского искусства Толстой и... кого там... на ум приходят авторы детективов, мистик и любовных романов.

[Merfanef]

Lepra



Совершенно верно. Мало того, я переусердствовал, назвав произведения Тослтой писаниной. Конечно, она хороший писатель. Каких сейчас очень мало, катастрофиески мало.

Хм, на самом деле я вполне согласна с автором статьи, но не во всех моментах.

С одной стороны, я всегда хотела высказаться в подобном ключе, но вот как-то ораторских навыков не хватило.

Если вы спросите меня, какой период в истории искусства мне наиболее всего импонирует, вы не услышите от меня – первой половины 20-го века, ибо подобный «революционизм» вообще моей натуре противоестественен. Когда на истории искусств нам преподавали «творчество», скажем, Дюшана, Меринга, и даже Мунка, я брезгливо фыркала и в монитор вообще смотреть отказывалась, а преподавательница говорила «Значит, вы ещё до них не доросли». Тогда я на неё за это сильно обижалась, ведь как же можно, я не только доросла (как я тогда считала), но и переросла всех этих зеворотых извращенцев, калечивших искусство с целью обратить на свое величество безвкусицу и бездарность как можно больше внимания, но и переросла, сумев уйти от ребяческих настроений, в стиле «реализм – прошлый век», и не стыдясь высказывать «продвинутым» однокурсником свое радикальное мнение.

С другой, хоть такие титанические по своей силе напряжения эмоций и выдающихся технических достижений стили искусства, как барокко, неоклассицизм, постромантизм, такие замечательные работы мастеров испанской, фландрийской, голландской, итальянской школ живописи больше по мне, но всё же смотреть на слащавые образы пастухов и жокеев малых голландцев, однообразные пейзажики барбизонцев, скучные вылизанные акварели с охотничьими сценами художников английской школы, парковые сцены французов – всё это как-то… э-э-э… мутно)).

Во всех направлениях есть свои рубенсы, риберы, давиды, но есть и лесины, которые просто не нашли пока своих исследователей, поклонников, а так же бурных, ярых противников. В каждом движении есть что-то хорошее, неповторимое, отличное, замечательное. Автор пишет, что всё в современном искусстве (хотя нет, понятия современного искусства как такового уже не существует, как не существует ни одного современного направления в искусстве и стиля))) делается с холодным расчетом на то, чтобы эпатировать публику и сорвать на этом куш. Нет, это не так!!! Я знаю людей, которые так же упиваются любованием контраста яркой упаковки из под чипсов на заснеженной клумбе, как в своё время Рубенс любовался нежным сочетанием бархатистого меха и кожи кокетливо выставленного плечика Элизабетты, как Рембрант кудрями Саскии, или как Караваджо… ну да бог с ним…

[Lepra]

делается с холодным расчетом на то, чтобы эпатировать публику и сорвать на этом куш. Нет, это не так!!!



но все же в основе своей... Толстая, мне кажется, не предтендовала на тонкий обзор современого положения в искусстве, конечно Квадрат не перевернул вообще все искусство вверх дном, однако изменения есть, есть уже такое течение - что дальше двигаться ну некуда. Квадрат - абсолют, дальше некуда, а если так, то чем еще заняться? Зарабатыванием денег. Ведь она отмечала вот что: Художник «послеквадратной» эпохи, художник, помолившийся на квадрат, заглянувший в черную дыру и не отшатнувшийся в ужасе, не верит музам и ангелам;



Мне кажется, что "художник не отшатнувшийся в ужасе" - это определенный тип художников, которых породил Квадрат. Мне кажется, она рассматривала как раз именно этот феномен - явление художников, помолившихся на Квадрат.



Merfanef Ее писательский стиль потрясает. Я это поняла, только когда начала перечитывать уже прочитанное по второму разу. Некоторые говорят, что у меня хороший слог, а я все часто замечаю, что я ворую у нее очень много, но разумеется ворую бездарно, и то, что у нее получалось божественно, у меня получается пошло, получается жалкая до безобразия пародия на Толстую, ну настолько бездарная, что слава богу она этого никогда не прочитает.



"Начав рвать и мять, мы все рвали и мяли слои времени, ломкие, как старые проклеенные газеты; рвали газеты, ломкие, как слои времени: начав рвать, мы уже не могли остановиться, – из-под старой бумаги, из-под наслоений и вздутий сыпалась гонкая древесная труха, мусорок, оставшийся после древоточца, после мыши, после Янсона, после короедов, после мучного червя с семейством, радостно попировавших сухим крахмалом и оставивших после себя микрон воздушной прокладки между напластованиями истории, между тектоническими плитами чьих-то горестей"



"На цыпочках, осторожно, чтобы не побеспокоить, чуть заметной тенью, в шерстяных носках по новенькому линолеуму, с валенками подмышкой, с букетом звездчатой валерианы в руках, с пробочками и скляночками в оттопыренных карманах, с усатыми и бритыми инвалидами всех времен в испуганной памяти, выходитъ вонъ Михаилъ Августовичъ Янсонъ, шведъ, лютеранинъ, мещанинъ, гражданинъ, аптекарь – трудолюбивый садовник, запасливый и аккуратный человек, без лица, без наследников, без примет, – Михаил Августович, муж маленькой жены, житель маленьких комнат, чуточку смелый, но очень скрытный хранитель запрещенного прошлого, свидетель истории, добела ободранной нами со стен его бывшей каморки. Михаил Августович, про которого я ничего не знаю и теперь уже никогда, никогда не узнаю, – кроме того, что он закопал непонятное железное в саду, спрятал ненужное тряпичное на чердаке, укрыл недопустимое, невозвратимое иод обоями спальни. Своими руками я содрала последние следы Михаила Августовича со стен, за которые он цеплялся полвека, – и, ненужный больше ни одному человеку на этом новом, отбеленном, отстиранном, продезинфицированном свете, он ушел, наверное, навсегда и непоправимо, в травы и листья, в хлорофилл, в корни сорняков, в немую, вечно шумящую на ветру, безымянную и блаженную, господню фармакопею"



Татьяна Толстая - женщина жестокая, ну просто злая, ей почти никто не нравится, она очень упрямая и неуважительная, но... но она - ГЕНИЙ...

Lepra

Извините, ну причём здесь квадрат, квадратик здесь вообще не причём. Ну, Малевич, ну Кандинский. Я считаю, что перелом произошёл не в этот момент и не благодаря сему произведению. Просто всё к этому шло. Научились люди переносить объекты окружающего мира на бумагу, довели технику до совершенства… В Греции->Риме произошли «политические катаклизмы» - культура утеряна. Далее восстанавливалось за более короткий период европейской цивилизацией – догнали->перегнали. Хорошие мастера ушли. Что дальше - «импотенция, аденома, опер…………» Сорри за сумбурность.. Процесс естественный и необратимый, развитие идёт по спирали и всё такое, Поломали – пора было – восстановим ли??????????????... «Дай бог». Мастера есть – спроса нет. Общество не отошло ещё от «революционнистских» тенденций - отсутствие культуры – более медленное расхождение концентрических кругов нисходящей спирали резонансного восприятия среди социальных слоёв и бла-бла-бл@». Я вааще консерватор. У-ф-ф-наболело/прорвало………………………

О, кстати, Merfanef хорошо про "всякую мерзость" сказал, но вот с веками чуть-чуть пролетел. Настоящая "мерзость" началась как раз в десятых годах двадцатого века, я имею в виду дадаизм и Ready-made Дюшана, далее поп-арт и оп-арт а что может быть х… но, не в моих правилах. А предистоки модернистских направлений, это так – халявка. Что-там Малевичи/Кандинские, Бурлюки/Северини. Однако, вы, наверное, и не представляете, во что это вылилось в 2000-х... Например, тема биеннале (или триеннале, много там этих ~алле) графики в 2002, если не ошибаюсь, в Польше, была катастрофа в Чернобыле... В 2006 предлагали поучаствовать в выставке следующего грандиозного конкурса на тему... как там... "Эротизм и пикантность" (нет, звучало как-то по-другому, но смысл тот же. Я видела работы с конкурса со сходной темой. Где-то красиво, а где-то порнография с элементами некрофилии и прочего. Впечатляет...

Ещё раз извиняюсь, наболело...

[Lepra]

mitsuki ну возможно, возможно не Малевич, так кто-то другой нарисовал бы этот квадрат - и точка. Но приход Гитлера тоже считают явлением закономерным, но это не снимает с него вину )) Вестником абсолюта - то есть конца совершенства стал Малевич... Толстая тут мистифицирует, она проводит параллель с судьбой ее однофамильца. Как будто та страшная сила, которая неотвратимо привела искусство к тому, что видим сейчас мы, выбрала для своей цели именно Малевича...