читать главу
3. Спящая Красавица
Белая, надменная, гладкая, холодная, стерильная, подземная, строгая, светлая, формалиновая, молчаливая – моя родная Анатомичка. Только по утрам ты бываешь такой уютной, только по утрам ты моя, и больше никого. Редко возмутит наше общение преподаватель или аспирант, прокрадется в секционную, или лаборантскую, или аспирантскую, или отопрет тяжелую железную дверь «микроскопической», закроется и тихо сядет там, и умрет к радости остальных твоих препаратов. Но не пройдет и трех минут, как движение возобновится, с шорохом откроется дверь, и, бесшумной, но важной поступью, непрошенный посетитель уйдет наверх. Уйдет он от тебя к полным людской массы лекционным аудиториям, к окнам коридоров и кабинетов, к встречам и приветствиям, к ленивому чаепитию еще не проснувшихся коллег, к копошащейся, извивающейся, пульсирующей и растекающейся над тобой жизни.
Иной раз занесет к тебе беспокойная академическая вьюга и одинокого неуверенного студента. Также тихо, крадучись, боясь, что его уличат на месте преступления, пройдет он к стойке, полушепотом назовет мне нужные препараты, и долго будет приготавливаться к занятию. Возьмет пугливый чужак один из твоих препаратов, тщательно распластает его перед собой, и уставится на рисунок в книге, с коего отведет глаз на блестящий кафель стены и задумается о чем-то чужом, далеком, несуществующем… И растворится незваный гость в собственном молчании и неподвижности, сольется с массивным оцинкованным столом, с белыми высокими стульями, с той стеной, чей кафель держит остановившийся взор своим замерзшим блеском, и снова я окажусь наедине с тобой, Анатомичка!
Сколько дней я не разделяла эти волшебные мгновения, сколько раз доверяла хранить наше тихое тайное утро носатой визгливой дуре, которая не понимала и никогда не поймет тебя.
Далеким гулом рефрижераторов да тихим подземным дыханием вторит мне мое святилище, соглашается со мною во всем и сообщает то спокойствие и безмятежность, что хранило без меня утренними часами прошлых дней. Обидно даже, что столько дней пропустила. В клинике мне, разумеется, ничего нового сказать не могли, помощники машиниста каждый раз были новыми и неинтересными, ничего не узнала, да и Анька совсем обнаглела, делает вид, что она соглашается работать по утрам чисто из своего мягкого альтруистического характера и патологического человеколюбия. Пора уже что-то делать.
---
Спокойствие цинично нарушил Толик, вломился с крикливыми приветствиями и потащил меня в секционный зал смотреть, чего сегодня можно приготовить. Надо сказать, настроение от его визита не испортилось, хоть он и слишком рано сегодня, я уж и сама собиралась посмотреть, что интересного осталось со вчерашнего из материала, а когда Толя выкатил носилки, я даже испугалась – как я могла такое пропустить за все утро? Не каждый день нашу скромную обитель навещают цельные нетронутые препараты.
- А говорит, что ничего интересного! Что ж ты мне, Лизунчик, врешь то? Сама хотела разделать, да? – радуется Анатолий
- Так я… это… на заначку оставила, про запас хотела сохранить. От тебя поди заначишь - нюх на трупы, аки у пса служебного
Толик расстегивает мешок, через который трудно что-то разглядеть, и охает:
- Нет, ты посмотри на это сокровище!
- Батюшки! Спящая Красавица собственной персоной! – смеюсь я. А ведь действительно прозрачная синева все еще светлой кожи только подчеркивает правильные мягкие тонкие черты лица, а вместо мочалки, которая обычно покрывает головы покойников со стажем, изголовье носилок украшается пышной живой копной каштановых прядей.
- Как же ее к нам занесло? – удивляется обалделый аспирант
- Неужто сама подписала согласие? Ведь такая молодая! – вторит мой голос
- Да тебе ровесница!
- А то и помоложе
- Ладно тебе, рассказывай, ты ж и школу-то, небось, не закончила, к нам с девятого класса убежала – отвлекается льстец.
- Так или иначе, если она завещала свое тело, значит восемнадцать ей уже точно исполнилось, верно? – оставляю без внимания потуги на комплимент.
- А не знаю, может уже и с четырнадцати есть способ… Ну какая красота! – не мог успокоиться бедный анатом, - пойду, поболтаю с Ириной Владимировной, она, наверное, знает, откуда у нас такие визитеры.
Оглядываясь на носилки, Толя медленно выходит из секционной. Интересно, далеко ли он дойдет, перед тем как вспомнить, что дражайшей «завкафы» сегодня нет в институте?
А ведь действительно спящая красавица. Роскошное лицо не выражает страха, боли, переживаний, страсти, удивления, ожидания; оно спокойно, умиротворенно, даже мерещится улыбка, да и принц не нужен, достаточно того покоя, который ее уже никогда не покинет.
Силюсь понять, есть улыбка на лице, или просто мне кажется? Чем больше смотришь, тем отчетливее улыбку видишь, и уже видится, что вот она, поймана, а потом понимаешь, что нет никакой улыбки, и снова глядишь. И замечаешь вдруг, что уголки губ медленно и плавно раздвигаются, почти незаметно, но ты-то это видишь, вот-вот это движение уже нельзя будет списать на разыгравшееся воображение, вот уже прикидываешь тот отрезок, на которой уголки уклонились… Но опять прозрачная иллюзия срывается в полете, и мертвое лицо выражает лишь бесконечный покой.
Взгляд остановила темная полоска на шее, которую скрывает молния мешка. Я расстегиваю молнию, и вижу, как от шеи к прессу тянется темно-красная трещина, резко расширяющаяся после солнечного сплетения. Края кожи ниже груди плавно проваливаются в зияющую черную пропасть, сам живот впалый. Аккуратно голыми пальцами отодвигаю один край и вижу под кожей мышцы пресса, другой рукой отвожу мышцы, и отмечаю отсутствие печени и желудка. Двенадцатиперстная кишка оканчивается неровным патрубком, а колечки тонкого кишечника соединены и удерживаются в таком виде тончайшей кружевной тканью.
Что же привело тебя в нашу строгую белую келью, милая? Была ли ты счастлива, была ли успешна? Планировала ли выдающуюся карьеру, или мечтала о долгой уютной семейной жизни? Родилась ли ты в столице нашей родины, или, как меня, выкинуло тебя судьбой из малозаселенного патриархального местечка? А ведь кто знает, вдруг ты землячка моя? Вдруг и действительно ровесница, и не родились ли мы в одном областном роддоме? Встретились перед родами пути наших мамаш, да только могли ли они заметить тогда кого-то постороннего, обратить внимание. Произвела на свет каждая по девочке, по красивому пухлому ребенку, и разъехались по своим городкам молодые родительницы, никогда и мельком не задумавшись о той встрече.
А видно девушка ты была популярная, в школе парни так и увивались, не правда ли? Нашла ли ты того единственного, с кем хотела идти по жизни? Внимала ли ты тому неведомому ощущению, в книгах слюнявых воспетому? Могла ли объединить свою душу с другим? Хотела ли? Объединила ли, обменивалась ли флюидами? Чувствовала ли то, что чувствует другой человек? Была ли для кого половинкой?
А как же нет? Чем же хуже ты других? Почему именно тебя лишат небеса этого дара? Часто ли так случается, что человеку трудно чувствовать другого?
Это кружево, натягивающее серовато-белые трубки тонкого кишечника в неправильную, но строго определенную спираль, завораживает взгляд. Оно подобно мелкой паутинке, густой, но неправдоподобно нежной узорчатой бело-розовой сеточке. Кажется, стоит только коснуться пальцем, и бесчисленные микроскопические нити с сосудиками порвутся, прилипнут к пальцу, останутся на нем, как творение паука, а между тем сеть сравнительно прочна и служит делу защиты от заворота кишок достаточно успешно.
И вот ты с нами. Не важно уже, внезапно ли ты умерла, или осознала конец всему, конец иллюзиям, конец чаяниям, конец любви, конец пути. Или же ты так и умерла с этой полуулыбкой на лице? И не важно уже, построены ли крепкие здания планов, приближались ли цели, сбывались ли мечты, была ли любовь, были ли чувства, и плачет ли кто-нибудь сейчас о тебе. Все позади, не так ли, дорогая?
Земные дороги ведут не в Рим,
Поверь мне и скажи всем им
Дороги, все до одной, приводят сюда -
В дом вечного сна,
В дом вечного сна…
Поверь мне и скажи всем им
Дороги, все до одной, приводят сюда -
В дом вечного сна,
В дом вечного сна…
Почему-то кажется, что девушка слегка погрустнела, уголки губ, которые не так давно выражали умиротворение и удовольствие, сейчас изменились, а если и возможно разглядеть улыбку, то улыбка эта обреченная, улыбка смирившегося.
И все-таки, как же угораздило тебя, сердешная, попасть именно к нам? Любовь ли к науке, к медицине? Трагедии жизни? Ненависть к своему телу? Не сыграли ли с тобой злую шутку эти правильные нежные черты? Когда-то в нашей стране за право на тело после смерти можно было получить солидную сумму еще при жизни. Осталась ли такая возможность? Но не могла же ты за деньги сменять себя саму? Что заставило тебя завещать свое роскошное тело галдящим стадам живой молодости и испепеляющему всякую красоту формалину?
Обтерев пальцы о салфетку, я погружаю их глубоко в лоснящиеся пряди и медленно отвожу руку в сторону. Мягкие шелковые струи соскальзывают с пальцев и падают на носилки.
Однако Толю ты заворожила сильно. Эк его разобрало-то, глаз оторвать не мог. Сейчас решат там наверху, что с тобой делать, и снова придет к тебе Анатолий. Продолжит он этот неказистый разрез, отведет от него ветви к плечам, к пояснице, увлеченно и сосредоточенно будет обнажать тебя от кожи; и красивое личико будет покоиться над красной рельефной мышечной массой. Отделят от тебя конечности, решат сделать препарат челюсти, и разрежут щеки. Снимут твои чудесные волосы, и ошметком полетит роскошный скальп в бак для отходов. Очистят левую ногу от мышц, сделав препарат на связки, и будут веселые студенты сгибать и разгибать твои ступни, пересчитывая и классифицируя все лиггаментумы. А мышечные препараты, лежащие в формалине, приобретут темносерый оттенок и конституцию старой мятой половой тряпки, и уже неясно будет, спившемуся ли бездомному они принадлежали, замерзшему у вокзала, или молодой красавице.
Нет, только не я. Во сне себе не представлю, чтобы я, да отдала свое красивое тело всяким Толикам, которые сделают из меня кучу гнилого мяса. Нет, никогда. Нет, я останусь красива, никто не увидит меня другой, никогда и никто не увидит меня в секционной, никогда не быть мне препаратом.
Я буду лежать в нарядном платье, спокойная, безмятежная, густые волосы узорно расстелятся по вышитой подушке, вокруг синяя и розовая ткань рюшами и бантами будет подчеркивать мою красоту, и цветы, цветы, горы разноцветных пышных цветов вокруг, и все так торжественно, так богато, слепяще… И никаких белых тапок! Что за глупости придумали? Они бы еще банное полотенце сверху постелили, да чепчик пузатый нахлобучили! Нет, аккуратные маленькие яркие туфельки будут продолжать изящные ножки.
И ни в коем случае не хоронить… эх, залить все это стеклом, и чтоб навеки нетронутой… чтобы без времени…
Поток далеко зашедшей фантазии оборвал своим появлением Виталий Семенович.
-
-
20.09.2006 в 12:48На самом деле неплохо))Если бы с этого твое призведение начиналось, то читатель был бы более заинтересован))Хотя, как автор Прозару с января 2004 должен сказать, что в сети ничего длиннее пяти-десяти страниц не читают все равно... Но это не суть важно. Дафай, на этот раз мне практически нечего подчеркнуть и нечего откомментировать))
-
-
20.09.2006 в 15:28-
-
22.09.2006 в 11:45Вообщем *меняя настроение со строго-скептичного, на дружелюбное*, очень даже неплохо =) А насчет перестановки... Во-первых, а нужно ли? Во-вторых, особой связи с предыдущим текстом тут не видно. Все равно читатель должен с чего-то начать и затем постепенно понимать, что к чему и почему. Это я к тому, что он не может начать с того места, где абсолютно все будет понятно и очевидно - ху, так сказать, из ху.
-
-
22.09.2006 в 12:50Killen ну я ж тебе не Донцова, чтобы прыгать по шутками, диалогам, убийствам и проч ))) меня учили рисовать, вот я и стараюсь, рисую ))))
Тот же Пелевин тоже много рисовал )))
А перестановки я всерьез делать не собиралась
-
-
22.09.2006 в 19:56